Два десятка незнакомцев

Он всегда был последним. Сколько я помнил, я ведь знаком с ним немало. 

Мать родила его поздно, от удара врача по спине его крик прорезал воздух родильного отделения в самый последний момент, когда уже ни у кого не осталось надежды. Позже всех встал на ноги, был последним из сверстников кто начал говорить. Нет, он никогда не опаздывал, но все же всегда заскакивал в лифты в самый последний момент, оказывался последним покупателем в магазинах, в столовой ему всегда доставался последний кусочек десерта, на починку его брони всегда уходила последняя заклепка именно этой формы... Даже при зачислении в программу «N7» его имя как по волшебству заняло последнюю строчку короткого списка кандидатов! 

Моего, к слову, там так и не оказалось, но не поймите неправильно, я не жалуюсь. 
Одни говорили, что это его крест. Когда на Акузе он отстал от отряда только потому, что оступился и чебурахнулся с песчаного наноса, другие начали шептаться о спасении. Были, конечно, и третьи, они кричали, что достаточное усилие может сделать его равным другим, сделать лучшим, едва ли не первым... До этих долго не доходило, что он уже был лучшим. 
С какой стороны находились мы? Хм, пожалуй, с четвертой. С той, где в ближайшем же баре швыряли о стены стаканы, раскачивали столы, расплескивая по ним пиво, ржали и на спор корчили рожи. С той, которая до онемения отбивала в хлопках ладони и салютовала ему бутылками все подначивая: «Серьезно? СПЕКТР?! А они тебя со мной случайно не спутали?», «Эй, начальник, ты же не арестуешь меня за пиратское ПО?», «Эгей, Большой Джонни, когда же нам ждать крика „с первым апреля!"?». 

Он не смеялся. Он вообще этим редко занимался. Сидел себе, за четыре часа всеобщего ликования опрокинув свою бутылку едва ли наполовину, и улыбался, чуть приподнимая уголки губ. Он не обращал внимания на эти выкрики — знал, что мы им гордились и что в ближайшем будущем поводов для веселья у нас будет немного. 
Было у него эдакое чутье. 

Помню, я спросил, что чувствуешь, вдруг оказавшись номером один? А он сказал, что на самом деле ничего не изменилось, просто те, на чьи спины ему придется смотреть теперь, стоят на две ступени выше его и еще на четыре — меня. Признаться тогда я посчитал это просто гордыней, согласен, повод для нее был, но осадок все же остался. Он не обиделся, хлопнул по плечу, мол: поймешь позже. 
И был прав: я действительно понял. Ведь именно способность оставаться последним, доставшаяся ему по праву рождения, лишала его возможности отступать. 
— Ну что, дойдет? — жадно выдохнул над ухом Питер. Я пожал плечами, не отрывая взгляда от белой мглы, и только когда мой собеседник зло зашипел, понял, насколько равнодушным вышел этот жест. 
Дойдет? Конечно, дойдет. Будет последним из тех, кто бы не дошел. 

Стихия взбесилась не на шутку. Она ревела уже почти час, и...— вы когда-нибудь слышали, как орут взбешенные яги? О, я слышал: жуткий выходит звук! —...и явно не собиралась останавливаться. Казалось, этот вой льется откуда-то из-за спины, заполняет долину, резонирует от разбросанных тут обломков, разбивается о горы, накладываясь сам на себя, и делается от этого еще более жутким. До последнего времени он заставлял его постоянно оглядываться, будто бы за его спиной и впрямь хрипели яги. 
Роился в этом вое снег. Сотни тысяч острых белоснежных крупинок носились в воздухе мотаемые ветром туда-сюда, хлестали по земле, резали сотнями крохотных лезвий. Угрюмо барабанили, сдирая краску с насаженного на ледяную скалу, как на пику «Мако», вросших в лед останков славного фрегата, добавляли еще один слой к тем, что уже погребли под собой несколько человеческих тел. Царапали броню человека шедшего вперед, выставляя перед собой руку. Я видел, как дрожит от напряжения его тело, когда он, делая новый шаг, под напором ветра смещается несколько левее, как вздымается его грудь, казалось, если хорошенько прислушаться, мог услышать и тяжелое дыхание... 
Я знал эти ощущения... Да что там, каждый из нас знал их! Кипяток, который плещется в груди от недостатка кислорода, потому, что твой воздушный фильтр оказывается забит; хрип вделанной в шлем рации из-за помех, создаваемых непогодой; мерзкий скрип собственной перчатки о стекло шлема, когда ты трешь его чтобы хоть как-то очистить и не идти вслепую; пот, пропитавший нижний костюм в сочетании с холодом, уже проникшим под броню; напряжение в мышцах от того, что все больше усилий требуется на то, чтобы привести в движение суставы своей брони, медленно, но верно покрывающиеся ледяной коркой. 

Белесая мгла завыла как-то по-особенному дико, когда он не удержался на ногах и ткнулся в снег ладонями, сразу утонув до середины локтей. Руки невольно сжимаются в кулаки, пока его ведет лицом вниз. «Давай, давай...» — стонет Питер и Хейтен нервно сжимает его локоть: никто из нас не хочет приветствовать в своем клубе новую персону. И словно услышав его, человек на земле вздрагивает, в последний момент выравниваясь и, подтягивая колено к груди, упрямо встает снова. 
Буря начала собираться на северо-востоке около четырех часов назад, спустя еще час он вышел из «Кадьяка», бросив лишь один взгляд на грязную как оплавленный свинец тучу. Ей потребовалось полтора часа, чтобы преодолеть горы и обрушиться в долину. И все это время он шатался по обломкам, то соскальзывая по обледенелому металлу, то раскапывая снежные наносы... Когда же он, наконец, позволил себе бросить работу, которой занимался, ветер уже едва не сбивал с ног и за считанные минуты сто двадцать метров, отделявших его от «Кадьяка» из «приличных» превратились в «непреодолимые». 

Вообще погода на Алкере не отличалась особым разнообразием. Строго говоря, ее можно было разделить на «адский холод», «чертов снегопад» и «о-боже-мой-спасайся-кто-может!». И, как правило, времени, на то, чтобы вторая категория переросла в третью, со стремительными, злыми, беспощадными буранами, казалось, задавшимися целью похоронить под собой все и вся, не требовалось слишком много. 
И вот об этом он знать никак не мог. Нет, он, конечно, читал данные, просматривал погодные сводки, наверное, даже сбросил на планету пару зондов... Но поверьте мне, пока хотя бы в одном из них не будет сидеть живой человек сварливо радирующий: «погода — дрянь», точного представления о ситуации внизу у вас не будет. 
Он понял, что дело плохо в тот момент, когда темное пятно, на которое он шел последние десять минут, и в этот раз оказалось всего лишь громадным куском обшивки, оторванным от его фрегата два с лишним года назад. Он не стал тратить время на попытку переждать за ним непогоду, прекрасно зная, что холод и покой, скорее всего, убьют его, и просто пошел дальше — к следующему темному пятну. 
По счастливой случайности в этот раз направление он выбирает верно, и я торопливо отхожу в сторону, когда руки в бронированных перчатках хватаются за рваные края узкой дыры в задней части «Нормандии» и вваливают в нее его тело. Здесь тоже довольно холодно — Алкера сделала все, чтобы стереть любое напоминание об огне, бушевавшим в этих коридорах, — но здесь нет ветра, а значит сейчас это место похоже на рай. 
Он тяжело хрипит, оттаскивая себя подальше от входа, и скребет под подбородком, но пальцы не слушаются и застежки не поддаются. Хейтен бросается к нему — тише, тише капитан, — убирает от горла его руки и отработанным движением поддевает пальцем замок. Вслед за щелчком из глубин шлема раздается судорожный, глубокий вдох и окоченевшие руки стаскивают его с головы к чертям собачьим. 
— Все в норме? 
Он кивает и, перевернувшись на бок, хрипит, пытаясь отдышаться. Я знаю, что сейчас холодный воздух жжет его легкие огнем, но он все равно пьет его жадными глотками. И опускаясь на корточки, протягиваю раскрытую ладонь раньше, чем его рука соскальзывает к бедру и сжимается на рукояти пистолета. 
— Лерой, сержант. ВКС Альянса. 
— Шепард, капитан. ВКС Альянса... ну, я полагаю, — последнюю фразу он произносит после секундной заминки, и я склоняю голову, пряча улыбку — полагает он... 
— Шепард... — тянет Хейтен, рассматривая пол под своими ногами, и Питер сжимает губы в узенькую полосочку, безуспешно пытаясь удержать этим нервное хихикание. — Что-то знакомое... 
— Отставить! Это рядовые Стив Хейтен и Питер Фолт, ни обращай на них внимание, капитан. 
— Что вы здесь делаете, сержант? 
— Терпим бедствие, — я пожимаю печами и он, наконец, приняв мою ладонь, позволяет помочь себе подняться. — Наш корабль разбит в хлам, связи нет, и до последнего часа мы были уверенны, что аварийный сигнал не уходит с планеты. 
Он переступает с ноги на ногу и склоняет голову набок, касаясь рукой плеча, будто разминая его. Я хорошо знаю этот жест, и он заменяет Шепарду смущенно потупленный взгляд: 
— Прости, сержант, но не было никакого сигнала, я тут... по своей инициативе. 
— Хм, обидно. Что ж, идем к остальным, горячего кофе не обещаю, но развести огонь мы сумели. 
Он медленно кивает и направляется следом, все же ложа руку на бедро и снимая с предохранителя свой пистолет. Я, не оборачиваясь, слышу деланно возмущенное «эй!» Хейтена и тихий смешок капитана «ты что, против?» и усмехаюсь — некоторые вещи никогда не меняются. 
Шепард идет, осторожно, как бы невзначай касаясь руками покрытых изморозью стен, затянутых льдом, как дополнительной изоляцией проводов, покосившихся дверных проемов, смерзшихся друг с другом вспучившихся кусков внутренней отделки, навечно застывших во льду темных пятен окалин по стенам... 

У него очень спокойное лицо, твердый, уверенный взгляд, такой, что можно подумать, будто окоченевшее нутро «Нормандии» не трогает его совершенно. Но я вижу стиснутые до боли зубы и едва подрагивающие пальцы, которые выдают капитана с головой. 
Я очень хорошо знаю, на что похоже это место. Особенно сейчас, когда по мере продвижения вой ветра становится все глуше, меньше хрустит под ногами снег, тускнеет за спиной куцее пятно света, больше становится темени и, как это ни странно, звуков. Шороха шагов, отражающегося от стен звука дыхания, острого треска ломающегося под ногами льда, стона промерзшего металла, звона пустоты из глубины развороченных отсеков. 
— Обманчивое впечатление, Шепард: эта пасть не захлопнется, — он едко смеется и едва заметно качает головой: мое замечание попало точно в цель. 
— Сколько вас здесь, сержант? 
— Условно, чуть больше отделения1. 
— Условно?.. 
— Ну... Семеро моих ребят, два механика, пилот челнока, еще пятеро из тех обслуги, младший медик, наводчик и троица бойцов из обоймы сержанта Гарса. Согласись, полноценным отрядом это не назовешь, но отделение худо-бедно собрать можно. 
— И как давно? 
— Уже, кажется, что целую вечность, — Шепард кивает ничуть не заботясь, что я не прибавляю к вышесказанному положенное по уставу «сэр». 
И только когда он, стягивая перчатки, садится к огню, не замечая упершихся в него взглядов, я понимаю, что ему просто не до этого. Его руки мелко дрожат, он бледен и эта бледность мне не нравится. Слишком уж она роднит его с нами. 
— Знатные шрамы... — тянет из своего угла Нейтон Тесс, на миг оранжевый огонек сигареты освещает лицо медика, превратившееся в один сплошной ожог, но к счастью Джон не смотрит. — Кто постарался? 
— Порезался, когда брился, — щерится в ответ он и направленный на огонь взгляд полнится ненавистью. 
Господи, капитан... Что же должно было произойти, чтобы заставить тебя смотреть так? 
Я не замечаю, как произношу это вслух, и капитан поднимает на меня тяжелый взгляд. Он столько раз уже задавал себе этот вопрос, что устал от него. Невозможно, чудовищно. Устал настолько, что идти грудью на буран оказывается гораздо проще, чем снова возвращаться в мир, полный стекол, зеркал и полированных поверхностей. 
Шепард зажмуривается, и когда дремлющий рядом в обнимку с винтовкой Бишеб несильно толкает его в плечо — тебе нельзя спать капитан, не здесь, не сейчас, — вздрагивает, открывая глаза, и вспоровшие лоб морщины старят его лет, наверное, на десять. Он хмыкает и кидает что-то в огонь, отчего пламя не становится ярче, но начинает трещать... «Почти как снег» — мелькает в голове, и я поспешно трясу ею, отгоняя назойливую мысль. Костер не согревает Шепарда полностью, но дает тепла достаточно, чтобы вернуть чувствительность пальцам и он оглядывается, словно только вспомнив, что находится здесь не один. 
Тройное «Д» сержанта Гарса — Дин, Дэниел и Девид — в дальнем конце зала замирают и, прекратив шептаться, оборачиваются к нему. Всем им чуть больше двадцати, и полет приведший их на Алкеру был для них только вторым. И они смотрят на Шепарда, заметно втягивая головы в плечи, словно пристальное внимание первого человеческого Спектра обусловлено их неудачей. 
— Ну, так... расскажешь, зачем ты здесь, капитан? 
Шепард отводит взгляд от троицы спустя бесконечно долгое время, и оборачивается на меня. В его в глазах подозрение, жесткое лицо словно вырезано из камня, все его инстинкты бьют тревогу, но найти ее источник он не может. 
— Пришел попрощаться, я думаю. 
— Неоконченное дело? 
— Вроде того. Есть... задание, где... — он трясет головой, перебивая самого себя. — Просто нужно было спустится, увидеть все... это. Разобраться. Убедиться, что...— он замолкает, шумно сглатывая, и совершенно машинально сжимает рукой мокрый от снега подсумок с собранными трофеями. 
Убедиться, что я не здесь. Неоконченная фраза обжигает гортань как ясно, что ему необязательно произносить ее вслух, чтобы я услышал. 
— И как успехи? 
— Осталось семь. Слушай, сержант, знаю, тебе не терпится убраться отсюда, обещаю, я верну вас домой, но улечу не раньше, чем найду их. 
— Тогда думаю, мне есть, что показать тебе. 
Он смотрит снизу вверх, недовольно, недоверчиво, но все же шевелится, поднимаясь на ноги и невольно оглядывается, когда девятнадцать пар глаз провожают его взглядом. 

Холодные коридоры разбиты. Пар дыхания летит вперед нас на шаг и, кажется, что мы идем по туго натянутой нити, звук шагов не множится эхом, а мощными толчками уходит вперед и бьется том же ритме дыхание. Остаются позади скрученные лестницы, обваленные потолки... 
Мы с ребятами не любим это место. Этот коридор, пошедший кривыми волнами металлический пол, словно исполинской рукой сдавленные стены, затушеванную белым рыже-черную поверхность спасательной капсулы. Она помята, лежит почти на боку, свернув в сторону свое «гнездо», завязав узлом заклинившие держатели. 
Не любим, слишком многое приходится вспоминать. 
Шепард идет к ней немедля, оглаживает руками запирающий механизм, вскрывает панель, рвет смерзшийся ворох проводов, добирается до аварийной системы. Снимает с пояса стандартную батарею, вставляет в энергетический разъем, замыкает контуры. Мощности в батарее немного, но ее достаточно, чтобы приоткрыть на половину тяжелую дверь. 
Он нагибается и шагает в темный провал, не колеблясь ни секунды, режет желтым лучом фонаря и замирает. Я вижу напрягшуюся спину и отворачиваюсь, я знаю, что он увидел там: алую изморозь на стенах, вывернутые из пола сидения, перепутанные жилы ремней... 
— Я думал, показалось, — металлические таблички в его руках звякают, я чувствую его взгляд, но не смотрю в ответ. Не могу. — Один из твоих парней... я думал, мне показалось, что из-под его ключицы упирается в подбородок металлический штырь. 
«Нормандию» трясет, бросает из стороны в сторону, и мы чувствуем спиной каждый новый удар. Аварийное освещение непрерывно мигает и каждые несколько секунд вспышки света, словно вырывают из реальности липкие от страха лица Александра и Уивера, сидящих напротив меня. «Двадцать семь... где же двадцать семь?» — негромко причитает Хейли и у меня не хватает сил заставить его заткнуться. «Нормандия» оборудована двадцатью семью спасательными капсулами, но с тех пор, как мы задраили люк этой — насчитали лишь двадцать шесть мягких толчков... 

Искры яркими всполохами гуляют под потолком, бросаясь на нас пчелиным роем, от стен капсулы несет жаром, от механизма двери — жженой проводкой и дышать тяжело. Металлические фиксаторы сбитого фрегата скрежещут и воют, упорно пытаясь отправить нас в полет, но двадцать седьмого толчка так и не происходит, и туша «Нормандии» продолжает тащить нас к земле. 
Губы Мэта прокушены до крови, на щеках — две мокрые дорожки, он потихоньку дуреет, когда каждый новый толчок отзывается болью в сломанной ноге. Наплевав тряску и собственную безопасность, Норман Демин отстегивается и падает перед ним на колени, и Мэт орет, когда тот отработанным движением вправляет на место сместившуюся кость и заливает рану панацелином. 
А я молюсь. Вряд ли, конечно, те шесть строк, которые шептала мне в детстве мать можно назвать молитвой, но других я не знаю. Глаза Мироша затянуты чем-то серым и мутным, и я не могу отвести от них взгляда. В его боку, проломив ребра и прошив легкое, оплавленный кусок внутренней отделки, сорванный очередным взрывом. Он вошел под его правую руку уже на походе к спасательной капсуле, и мы не смогли оставить тело наводчика на палубе. 
Он сидит, уронив голову на бок, его ремни не пристегнуты к сидению и я молюсь, чтобы от следующего удара окровавленное тело не бросило на меня. 
Воспоминания накатывают так ярко и резко, что когда Шепард начинает говорить, я не сразу понимаю их смысл его слов. 
— Ты знаешь, у меня это уже во второй раз. 
— Может тебе начать избегать планет на «А»? 
Он горько смеется, сжимая кулаки так, что, кажется, еще немного и металлические жетоны в его руках согнутся пополам: 
— Прости. Мы ведь были приятелями, я помню ваши лица, я должен был узнать!.. 
— Маркус Лотт. 
— Что? 
Я разворачиваюсь и, наконец, встречаюсь с его взглядом, стараясь не смотреть на застывшую в капсуле груду мяса. 
— Кто он, Маркус Лотт? 
— Снайпер, личный номер 445-11, вторая отрицательная группа крови, четыре месяца на борту «Нормандии», процент попадания девяносто шесть из ста, заикается. 
— А Ричард Дор? 
— Пилот, в основном малый транспорт, девяносто два боевых вылета и триста двадцать семь часов полета на симуляторе, личный номер 012-57, группа крови... 
— Жена Маркуса подала на развод за семь месяцев до Алкеры, его любимое блюдо — «курица по-пармски», в правом нагрудном кармане небольшой кусочек аквамарина. Талисман на удачу. А Ричард Дор два года назад стал дядей двух непоседливых девчонок — мог говорить о них часами, склонен к полноте, но каждую пятницу после отбоя наедался печением, всегда жульничал в карты. 
Я замолкаю, с силой потирая шею. Моим последним ощущением была боль врезавшихся в грудь страховочных ремней и хруст позвоночника. 
— Ты никогда не знал нас, капитан, тебе гораздо больше говорили о нас ярлычки с группой крови и засечки на оружии, чем наши лица. Мы не были приятелями, мы были солдатами. И ты дружил с нами ровно столько, сколько это позволяла работа... Скажи, капитан, если выполняя очередное задание тебе пришлось бы пустить в расход всех нас, смог бы ты уснуть в эту ночь, зная, что накануне Джокер проспорил Кристену желание? Каким был мой любимым цвет? Боялся ли кто-то из нас темноты?.. 

Шепард выдохнул, и его дыхание белым облаком вырвалось сквозь фильтр шлема и увязло в воздухе бесформенным насекомым. Он взмахнул рукой, рассекая его на части и наконец-то повернулся спиной к нашей братской могиле. 
Он установил около нее памятник, — безвкусный, на мой взгляд, но очень уж подходящий, — небольшой бронзовый кораблик, смело рвущийся с помоста в зимнее небо. Отголоски бурана, все еще бродят по долине и звучат теперь не иначе, как веселый шум его крошечных двигателей. Шепард мурлыкал им в такт, и звон металлических жетонов у него в подсумке провожал бронзового красавца в путь с торжественностью азарийского оркестра «Кираим». 
«Кадьяк», основательно занесенный снегом стоял на прежнем месте, и капитан шел к нему твердой, уверенной походкой, совсем не похожей на ту, которую чеканил, сойдя с него несколько часов назад. Я не могу точно сказать, в чем имена была причина этой перемены: в завершенном, наконец, деле, в двадцати незнакомцах за спиной, или же в том, что забрав нас домой, одного мертвеца он все же оставил здесь. 
Шепард нашел его шлем в снегу недалеко от корабля и долго сидел, вбаюкая в руках, оглаживая пальцами вмятины и трещины, напряженно обдумывая что-то. Я был рад, что придя к какому-то решению, он не взял его с собой, а оставил тут, на этом же постаменте — последнего капитана рядом с его кораблем. 
И мы покинули Алкеру ночью, но, несмотря на темноту, снежная планета, казалось, светилась белизной изнутри, старческими зубами торчали из снега обломки и я вдруг поймал себя на мысли, что зрелища запорошенного снегом металла будет мне очень не хватать. 
— Эй, ты!.. Что?!.. — Джокер воззрился на Джона как на умалишенного, все пытаясь решить, откуда следует убрать разлетевшийся снежный ком в первую очередь: с панели управления или собственной рожи? — Какого черта, Шепард? 
— Ха-ха, да! Вот так тебе говорливый ублюдок! — Кристен загоготал так громко, что миловидная рыженькая секретарша у голографической карты вдруг заозиралась, ища источник звука. Ничего, конечно, она не увидела, но привлекла внимание Тома, который тут же направился к ней, приглаживая волосы. С напрочь снесенной половиной черепа зрелище, надо сказать жуткое... 
Это было странно. Снова вернуться сюда, я имею ввиду. Та же «Нормандия», те же переборки, карта с маркерами целей, наш бессменный пилот и не менее бессменный капитан, но... 

Я протягиваю руку, чуть касаясь кончиками пальцев переборки, и ловлю тоскливый взгляд Адама, брошенный им на голографическую карту, тихий вздох Дина, присевшего у одного из кабелей под ногами Шепарда, в котором так и читалось «его бы подтянуть немного...» и понимаю, что не меня одного обуревают смешанные чувства. 
Те же переборки, та же «Нормандия», но больше не наша. 
— Эй, парни, да тут есть бар! — Барри кричит уже из кабины лифта и призывно машет рукой, глаза его горят в предвкушении. 
Парни одобрительно загалдят и тянутся из помещения, стряхивая внезапную тоску, но ее тень все же остается в глубине глаз. 
— Что скажешь, Джон, ты с нами? Посидим, поговорим. 
— Дай мне пару минут, — он кивает и я, легко похлопав его по плечу, спешу догнать ребят. Они кричат и шутливо переругиваются, набившись в кабину, как селедки в бочку, но держат лифт, непременно желая уехать одним рейсом. За последние два года это, кажется, это вошло у нас в привычку: делать что-то всем вместе. 
Шепард провожает меня взглядом, подходит ближе и присаживается на корточки прямо у ног Джокера. 
— Эээ... Капитан? 
Капитан, как обычно, не улыбается, но в его глазах непонятная Джокеру смесь из тоски и нежности, и смотрит он как-то странно, словно видит впервые. Тому хочется съязвить, вставить что-нибудь остроумное, но он никогда не видел приятеля таким, как сейчас, поэтому молчит, и Шепард безмерно благодарен ему за это. Он подносит руку к его вороту, убирая с него снег и, наконец, размыкает губы: 
— Скажи мне, Джефф... Какой твой любимый цвет? Боишься ли ты темноты?..

---------

1. Отделение – минимальная тактическая единица в различных родах войск, включает в себя от 3 до 16 человек личного состава.

Отредактировано. Докторъ Дре