За плечом

Статус: закончен.

— Глупо, я знаю. Вот так, на рассвете. Позади тяжелая ночь, толпы поверженных врагов, с трудом вырванная победа... — он привычно повел рукой в сторону, и она невольно перевела взгляд с его лица на качнувшуюся ладонь.

Движение застарелое, выверенное, давно ставшее машинальным. Порой он даже не замечал, как, описывая характеристики новой винтовки, начинал вырисовывать пальцами простейшие схемы огня или же принимался постукивать ими по ближайшей поверхности, или, вот как сейчас, складывал ладонь лодочкой и черпал ей воздух. Она скрестила руки на груди, и этот жест заставил его, забыв о боли, раздраженно зарычать.

— Вот только не начинай, пожалуйста, снова! Я и так знаю, что ты скажешь: «Гаррус, надо быть конченым идиотом, чтобы, выиграв битву, сдохнуть на пороге нового дня». Не находишь, что не тебе говорить мне об этом?

Она лишь закатывает глаза, пожимая плечами, и его взгляд падает на пробитый пулей бок: из раны сочится кровь, и эта часть брони мокро блестит. В прошлый раз она ненадолго повернулась, и можно было видеть, что задние щитки брони остались более-менее целы и что попавшая в нее пуля не вышла со спины.

По телу пробегает дрожь, отзывающаяся болью где-то в позвоночнике. Память — подлая штука. Он помнит каждую рану, перенесенную им за последний год, каждый вздувшийся уродливым волдырем ожог, каждый синяк, оставленный биотическим ударом, каждую трещину в грудных пластинах, каждую загнанную под кожу занозу. Он отлично помнит каждый шрам, оставленный ножом, пулей, палкой, камнем, когтем, но всякий раз, глядя на это пулевое ранение, не сразу вспоминает, что женщине перед ним не больно и уже никогда не будет.

— Застрять в сбитом летуне — не стильно. Подставиться под пулю — непрофессионально. Оказаться загнанным стаей варренов... — голос предательски дрогнул, и рык зашелся булькающим хрипом. — Проклятье.

Он отнял руку от живота и сдавил ею глотку, но кашля это не умалило: от него вибрировала каждая клетка тела, он отдавал колоколом в голове, после каждого спазма казалось, что моток колючей проволоки, скрученный в животе, рвется по пищеводу в горло.

Мир опасно накренился в сторону и вдруг остановился на полпути от падения. Гаррус смотрел на застывшие под интересным углом здания несколько минут, прежде чем понял, что это не мир, а он сам перестал заваливаться набок. Она сидела рядом на коленях, удерживая его в вертикальном положении, обхватив руками за плечи, прижималась всем телом, и, прикрыв глаза, Гаррус проклинал собственную броню, которую нельзя было стащить одним движением, чтобы в полной мере ощутить ее прикосновения своей кожей.

Застрекотала далеко впереди автоматная очередь, пару раз ей ответили чем-то тяжелым, и голос Антано в наушнике, спаянный с гулким эхом выстрелов, заставил ее вздрогнуть.

— Не бойся, — просипел Гаррус. Он потянулся, намереваясь сплестись с тонкими пальцами, сжавшимися на его плече, но мысль о том, что прикосновение к обожженной, лишившейся перчатки ладони принесет ей боль, остановила руку на полпути. — Все хорошо...

Он лгал.

Как может быть хорошо, когда все летит к чертям? И дело не в том, что эта спасательная операция превратилась в невесть что, и даже не в том, что на данный момент у него в животе две дырки. Не в том, что рядом лежат три хорошо знакомых трупа, один из которых еще вчера ловко обставил его в карты, а — если судить по крикам Антано — у пятерки бойцов, которые должны были прикрывать отряд с другой стороны, дела обстоят не лучше... И уж точно не в том, что еще один мертвец держит его за плечи, не позволяя свалиться в бездну.

Просто мир забыл. Позволил себе вдох, успокоился, расправил сдавленные обломками целых цивилизаций плечи, принялся поднимать из пепла и грязи голову... и принцип «один за всех» тут же полетел в тартарары. Вновь ринулись в бой политики, терзая цветной лоскут новой Галактической карты, попытались урвать себе кусок более жадные, воспользовались моментом более ловкие, встали на их сторону самые хитрые, принялись диктовать условия более властные, показали им зубы более сильные. Нервы заключенных во время войны союзов едва ли не лопались от адской проверки на прочность, ровнялись с землей целые города, потому что оказалось, что отстроить новые морально гораздо проще, чем вернуться в задыхающиеся от трупов руины. Потянулись по пустырям длинные, запутанные улицы темных мемориальных плит, появились дети, которые уже не видели за выбитыми на них именами живых людей.

Но Гаррус не винил их в этом. В день, когда порожденная Горном алая волна накатилась на Жнецов, мир раскололся надвое: на тех, кто радовался победе, и тех, кто понимал, что между «выжить» и «победить» огромная пропасть. Во всей Галактике не осталось ни единого человека, который не потерял бы кого-то. Война отняла что-то у каждого, и единственным способом жить дальше и не сойти при этом с ума стало умение забывать.

— Ты не давала пустых обещаний, но знаешь, когда ты говорила, что я никогда не останусь один... я не думал, что ты имеешь в виду именно это.

Она не удостоила его ответом, поднырнув под руку, перехватила за спину, и Гаррус почувствовал, как его ведет вверх; и откуда только у нее еще берутся силы? Впрочем, зная ее упрямство... Он только качает головой и все же кладет руку на сместившуюся с плеча ладонь, опирается другой на ее плечо, шевелится, прекрасно зная, что она все равно поднимет его, даже если для этого ей придется взвалить его на загривок. И он пытается подняться на ноги сам: не хочет, чтобы ей было тяжело.

Вот только забыть оказалось непросто. Не для всех. Да и не слишком в этом помогали покореженные остовы плывущих по орбитам планет кораблей, каждый восьмой ребенок, названный ее именем, железные останки страшного врага, оставшаяся калекой сестра, памятники, музеи, дома, улицы, аллеи, парки, площади, районы, возведенные в честь выигранных и проигранных сражений, каждый десятый боец, отмеченный звездой героя...

«Никогда не любил сказки, — как-то пожал плечами отец, — боялся их героев. Потому что в отличие от чудовищ, их убийцы оставались живы всегда. Ты понимаешь меня, Гаррус?» О, Гаррус прекрасно понимал, но согласиться не мог. Видел, какими вернулись эти герои, знал, что они прячут за шумным смехом и веселым взглядом, почему готовы отрезать от себя по кусочку в день лишь бы не видеть снов, для чего до побелевших костяшек пальцев держатся за оружие или стакан: чтобы хоть было за что держаться.

Сегодня таких героев в Галактике все еще было чертовски много, порой казалось, что их даже больше тех, кого они должны были защищать, и большинство из них давно было мертво. Неважно, что врачи говорили, будто это невозможно, плевать, насколько нормальными выглядели эти парни, просто... просто из тех боев живым не вышел никто. Вот только, в отличие от Джек, Кайдена, Андерсона... Шепард, у них не хватило духу умереть полностью.

Оказавшись почти на год запертыми в системах, где их застал выброс энергии Горна, погибшие герои принялись сбиваться в стаи, и хорошо если во главе этой стаи оказывался кто-то с твердой рукой и не утопленной в крови совестью. Война ушла, оставив после себя неясный, на грани слышимости тонкий звон, но как жить под его ритм, было не вполне понятно.

Гаррус пошатнулся, понимая, что вместо плеча его ладонь сжимает острый край бетонного обломка, за которым его застала последняя пуля. Он снова упустил момент, когда она выскользнула из его объятий, хотя и мог поклясться, что не закрывал глаза ни на секунду. Она всегда так делала. Стояла за спиной, не позволяя отступать, протягивала руку, когда рядом не оставалось никого, давала толчок, вектор движения и безжалостно отстранялась, оставляя за ним право последнего шага. Впрочем, если «последний шаг» оказывался ей не по нраву, она поднимала его снова. И снова. И до тех пор, пока он не сдавался и не делал то, чего она от него хотела.

Он резко и зло выдохнул, когда ноги пробрало острой дрожью в коленях от напряжения. Высота обломка было достаточна, чтобы сидеть, не падая на спину, но чтобы стоять, опираясь на него всем весом, — недостаточна, неудобна. Из положения, в котором его бросили руки женщины, было лишь два выхода: по-прежнему, не разгибаясь, мордой в асфальт и...

Он почти упал на нее, поднявшись с земли в полный рост и сделав несколько торопливых шагов. Она шатается, принимая его вес на себя, но стоит твердо, возможно, тверже, чем когда-либо. Она молчит, но Гаррусу и не нужны слова: сжавшиеся на его спине руки шепчут куда нежней и обеспокоенней, чем это смогли бы сделать разомкнутые губы, а вцепившиеся в броню едва дрожащие пальцы обещают много больше, чем любой тон голоса. Ее плечи вздрагивают, и он послушно мычит в ответ на невысказанную вслух неуклюжую шутку. Что-то насчет того, что тащить волоком его не придется, так как каждый турианец в состоянии соорудить себе костыль из застрявшей в заднице палки. И склоняет голову, утыкаясь носом в ее шею. Он знает, как она должна пахнуть: ее собственный запах, дым, оружейная смазка, возможно, концентрирующаяся на пальцах биотика, кровь, от которой слиплись на затылке волосы, смерть, с которой она, так или иначе, шла рука об руку, — но он вдыхает и не чувствует ничего.

«Это нормально, правильно», — приходит мысль вместо разочарования. Слова, голос, запах — все это принадлежало ей, она принесла это в мир и, уходя, забрала с собой до последнего кусочка.

Он тоже принадлежал ей. Кажется, он кричал об этом, когда Джеймс заталкивал его в челнок до «Нормандии». Шипел, что раны ничего не значат, что ему не больно, что он еще способен бежать и, черт возьми, будет бежать вместе с самоубийцами, рвущимися к Лучу! Но Шепард решила: нет. И он подчинился.

И первое, что увидел, придя в себя после крушения «Нормандии»: красное аварийное освещение и она в искалеченной броне. Шепард, широко расставив ноги и заложив руки за спину, стояла позади кресла Джокера с таким видом, будто «Нормандия» все еще продолжала падать и капитан собиралась пойти на дно вместе с ней. «Шепард?» — она оглянулась на шепот, на миг скользнув взглядом по разгромленному мостику, как по полю битвы, и задержав на нем свой взгляд, отвернулась обратно. Гаррус помнил, как его поразило тогда ее лицо. В нем не было ни вины перед лежащей у ее ног сломанной куклой СУЗИ, ни жалости к не пережившим крушение членам экипажа, ни боли, ни страха — только спокойная уверенность в том, что все идет так, как надо.

А он смотрел ей в спину и только молился Духам, чтобы ее не нашли. Чтобы больше не было ретрансляторов, чтобы связь никогда не чинили, чтобы Хакет и дальше держал при себе запись их последнего разговора перед выстрелом Горна, где голос Шепард дрожал от крови, в которой она захлебывалась, чтобы... Тогда он мог бы попросту игнорировать поселившегося за его плечом призрака, мог бы, вопреки логике, теории вероятности и здравому смыслу, продолжать надеяться, что у нее был шанс.

Но ее отыскали. Спустя семь с четвертью месяцев, в одном из обломков Цитадели, рухнувшем далеко за пределами Лондона. Ее оружие, броня, жетоны, остатки тканей не оставили места каким бы то ни было надеждам. Судя по данным из чудом сохранившегося инструметрона, она держалась еще почти девять часов. Девять гребаных часов, проведенных без возможности даже пошевелиться, боли, одиночества и четкого понимания, что на этот раз не поможет никто. Что не смогут. Не найдут. Не успеют.

Где-то после тридцатого—тридцать пятого соболезнования Гаррус решил вдруг: с него хватит. Он выбросил пароль от своего электронного ящика, молча собрал вещи, с трудом наполнившие один-единственный вещмешок, и отбыл в расположение ближайшей стаи, ни с кем не прощаясь и ничего не объясняя.

И капитан покинула «Нормандию» вместе с ним.

Гаррус украдкой покосился на свою спутницу, упрямо сжавшую полопавшиеся губы. Раньше все было наоборот. Раньше это он шел за ней в ад, вставая по левое плечо, прикрывал, следил, поддерживал, не позволял опускать руки. Всегда был рядом, но всегда позади. Раньше Гаррус и не думал, что когда-нибудь они поменяются местами.

Они шли узкими разбитыми переулками, по направлению к отзвучавшим уже какое-то время назад выстрелам. Обломанные бетонные бивни брошенного города успели одеть и снять красный саван рассвета. Многоэтажные коробки высились над ними, превращая улицы в настоящий лабиринт, и с виду могло показаться, что здесь пусто. Но вот бросилась из-под ног стая крыс, зарычал из темного зева входа в одно из зданий тощий пес с бешеным, отчаянным взглядом, появилась и тут же пропала в окне третьего этажа худая тень, эхо чьих-то тяжелых шагов родилось и покатилось по переулку, отскакивая от стен, спугнуло гулким раскатом только что вернувшихся в гнезда ночных птиц. Гаррус замер на мгновение и резко вскинул пистолет, но она подалась вперед, накрывая пальцами его ладонь, готовую щелчком взвести курок, тронула губы, призывая к молчанию, и он замер, забывая дышать. Обладатель тяжелых ботинок сделал еще несколько шагов, потоптался на месте, смачно харкнув, и убрался на соседнюю улицу, так и не догадавшись заглянуть за угол.

Гаррус коротко кивнул ей и продолжил движение. Выяснять, кем был этот неизвестный, не очень хотелось, да и не нужно это было по большому счету. Если капитану Адриану Антано удалось выполнить задание, то, скорее всего, он с товарищами будет ждать в условленном месте, а не шататься по развалинам города.

Гаррус ненавидел такие города. Они почище Омеги были пропитаны кровью, грязью и безнадегой, только в отличие от Омеги этот запах был старым и затхлым, он въедался в асфальт дорог, бурую ржу железа, тусклые осколки битого стекла, в кучи сгнившего тряпья, и Гаррус искренне не понимал, как можно не задохнуться от этого. Подобно Омеге, здесь были короли и королевы, крысы и псы, здесь прятались сами и прятали трупы, здесь подыхали в грязи брошенные всеми слабаки и устраивали убежища плохо вооруженные шайки.

Подобные города гнойниками воспалялись на оставленных по всей Галактике развалинах, и рано или поздно кого-нибудь вроде Антано отправляли прокалывать их.

Душный смрад города кончился так, словно Гаррус перешагнул через невидимую границу. Легкие наполнились запахом топлива, прибывшего к точке эвакуации транспорта, потом, гарью и жаром живых человеческих тел. Гаррус почувствовал, как прошелся по лицу и броне брошенный через прицел взгляд и как крохотные женские ладошки сменяются твердыми мужскими руками.

* * *

Антано расколол скорлупу и, неторопливо отправив ее содержимое в рот, покосился на Гарруса. Турианец, какой-то по-человечески бледный, смотрел на него с нескрываемым отвращением, но молчал. На столе рядом с ним уже выросла приличная горка расколотых скорлупок, бумажный пакет опустел на две трети, и в палате плыл ощутимо терпкий запах, заставляющий Гарруса осторожно вдыхать ртом.

Антано, задумчиво двигая челюстями, оценил высоту сделанной горки, решил, что, пожалуй, на сегодня хватит, и тут же, вопреки собственному решению, вновь сунул руку в пакет. Гаррус предостерегающе зарычал, но резко осекся, когда звук получился выше на пару октав. Капитан, даже не пряча улыбку, с хрустом задвигал челюстями. Не то чтобы он очень любил орехи, но реакция турианца на их запах определенно того стоила.

Антано не мог с уверенностью сказать, с какого именно момента эта маленькая игра стала традицией.

Он помнил, как листал дело бойца, через несколько дней прибывающего под его командование. Он нервничал, держа в руках несколько страниц восторженных прилагательных таких, как «первоклассный», «ценнейший», «талантливый», «неустрашимый»... проклятый герой с легендарного человеческого корабля! Да какого дьявола он вообще прибывает под чье-либо командование?

Но когда Гаррус Вакариан склонил в приветствии голову, Антано сразу понял почему. До пустоты спокойные глаза, ровный, на грани безразличия голос, точные, годами выверенные движения, не пробиваемая ни восторгами, ни нападками вежливость... И ни лишнего слова, ни лишней мысли. Он казался синтетиком, которого после боя можно было просто выключить.

Антано похолодел тогда. Он не раз видел таких калек: тех, что ломала война, и тех, которые сломали себя сами. Не важно, что было тому причиной: стремление ли загнать глубже в подкорку перенесенные ужасы, желание забыть потерянных близких, попытка жить, не падая в укрытие от каждого хлопка двигателя проезжающей мимо машины. Итог у всех был один.

Он не знал, кто так покалечил турианца, но понимал, что тот сам никогда об этом не расскажет. Он вообще не рассказывал ничего из того, что уже не было бы известно в той или иной степени. Это раздражало, злило, но и невольно вызывало уважение. «Нам ведь никогда не стать друзьями, да?» — спросил он после очередного провалившегося разговора по душам. «Не стать, — качнул головой Гаррус и добавил едва слышно: — Я все равно не задержусь здесь надолго».

Словами было не передать, как Антано злился на него в тот момент, как ему хотелось накричать, дать в морду, плюнуть, развернуться и уйти. Но он прекрасно понимал, что опускать руки сейчас нельзя, иначе, если не он сам, так кто-нибудь из его парней обязательно сорвется на это упрямое, тупоголовое ледяное изваяние по имени Гаррус Вакариан. И тогда он сменил тактику. Турианцу не нужен друг? Что ж, отлично. А ему не нужна в отряде окоченевшая изнутри тварь со снайперским прицелом вместо глаз.

Антано начал с оружия. Смазал его так, что оно выскальзывало из пальцев, потом забил в сочленение его брони мягких шариков тумса: они не лишали броню подвижности, но теперь при каждом движении костюм Гарруса смешно трещал, щелкал и шуршал. Он насыпал в его ботинки чесоточного порошка, вымарывал внутреннюю поверхность шлема турианским желе, прятал по каюте будильники, звонившие в разное время, подкладывал под обивку сидений подушки-пердушки, воровал правые перчатки, добавлял в его еду краситель, и Гаррус уходил на задания с яркими губами и «усами» на морде, вырубал воду и свет в душе в самый ответственный момент... Однажды выкрасил гребень турианца в зеленый цвет.

Мелко? Несерьезно? По-детски? О, да, безусловно! Но затянувшееся первое апреля заставило Вакариана шевелиться, рычать, беситься, носить с собой в заплечном мешке все самое необходимое, спать в кабине «Мако». И чем меньше оставалось в его глазах пустого спокойствия, тем способы расплаты с неуловимым шутником становились все изощреннее. Но Антано был осторожен.

В конце концов, настал момент, когда, придя в себя после не слишком удачной высадки, Антано обнаружил рядом с кроватью ухмыляющегося во всю рожу турианца. «Рад, что ты в порядке, командир», — по-кошачьи промурлыкал Гаррус и, хлопнув его по плечу, вышел вон. Когда Антано окреп достаточно, чтобы подняться и заглянуть в зеркало для выяснения причин едва сдерживаемых улыбок медперсонала и забегавших к нему сослуживцев, то понял, что все же сумел пробиться за выстроенную Гаррусом стену.

Нельзя сказать, чтобы все тут же поменялось. Вакариан по-прежнему немного говорил о себе, у него по-прежнему не было ни жены, ни детей, он не спешил заводить новых друзей или менять старые привычки, но по крайней мере теперь он не напоминал бездушный булыжник.

И очень скоро каждое серьезное ранение стало оборачиваться для подставившегося под пулю маленькой пакостью, своего рода местью за доставленное беспокойство. Сегодняшние орехи Антано были достойным ответом на тот букет цветов Гарруса, от чьей пыльцы его уши в прошлом месяце на пару дней распухли до размера слоновьих.

— Как мой любимый пациент?

Ироничный голос доктора Ритенфельда — невысокого бородатого мужчины — раздался из-за дверей палаты, вырвав из воспоминаний. Сам доктор, словно состоящий из огромного живота, пышных льняных усов и неизлечимого жизнелюбия, ворвался в палату на долю секунды позже.

— Кажется, пора называть палату вашим именем, Вакариан: вы здесь самый частый гость! — и, пройдясь оценивающим взглядом по Антано и вываленным на стол орехам, повернулся к стоящим у кровати приборам. Проверив, надежно ли закреплен на запястье Гарруса электронный датчик, доктор принялся вносить данные с него в медицинскую карту. — Вы же в курсе, что ему не нравится?

— Не может быть! — Антано в притворном ужасе хлопнул себя по груди, так выпучив глаза, что стал похож на удивленного пыжака. — Почему же ты молчал, приятель?

Полностью проигнорировав взгляд Гарруса «я тебя ненавижу», он придвинулся ближе, из-за плеча наблюдая за работой врача. Не то чтобы он разбирался в медицине, но бегущие на дисплее строчки вызывали интерес.

— Как ваше самочувствие?

— Все хорошо, док.

— Две пули в живот, повреждение шейных позвонков, значительная потеря крови, перелом руки. Весьма сложный, кстати. Выбитый плечевой сустав... Вы правы: хорошо, весьма хорошо. Если, конечно, сравнивать с состоянием, в котором вас приволокли ко мне в позапрошлый раз, а по сравнению со смертью так все и вовсе шикарно.

И турианец презрительно фыркает, показывая свое отношение к чувству юмора собеседника, а доктор останавливается на минуту, разглядывая своего пациента хитро прищурившись:

— Так как вы себя чувствуете, офицер Вакариан?

Антано усмехается, видя, как Гаррус проигрывает дуэль взглядов и покорно вздыхает. Он знает, что, несмотря на более чем недовольный вид, Питер Ритенфельд совсем не раздражает его подчиненного, и вполне понимает почему: бьющая из доктора энергия буквально заражает всех жаждой деятельности, настраивает исключительно на лучшее, позволяет даже смертельно больным чувствовать себя легко и комфортно. Гаррус как-то признался, что в отрывистых фразах доктора ему то и дело слышится голос одного не в меру говорливого саларианца. И что это почти напоминает ему о доме.

— Тошнит, голова раскалывается, в глаза будто песка насыпали. Рука ноет...

— И будет ныть! По крайне мере, первое время; все остальное — это обычная реакция на лекарства и стресс. Что-нибудь еще? Нет?.. Чудесно! — доктор отложил блокнот и, убрав простыню, осторожно прошелся пальцами по животу. — Вот так больно?

— Не слишком сильно.

— Одна из пуль разворотила хитиновую пластину, и накладывать швы было весьма непросто... Что ж, воспаления нет, осложнений тоже, — Питер засунул руки в карманы халата и качнулся на каблуках. — Просто прекрасно! Я восхищен... Распоряжусь насчет обеда, отдыхайте, я зайду к вам позже.

И бесцеремонно потянув Антано за рукав, покинул палату. Капитан коротко кивнул приятелю, вновь уронившему голову на подушку. Немного подумал и оставил датапад с результатами миссии на тумбе у кровати, вышел за дверь, мягко притворив ее за собой. И сделав несколько шагов, натолкнулся за доктора, замершего посреди коридора.

— Не устаю восхищаться его ангелом. Весьма упертый тип, — прошептал едва слышно Питер Ритенфельд, и улыбка сошла с лица доктора, сразу состарив того лет на двадцать. Он поднял рассеянный взгляд на Антано и вновь перевел его в свой блокнот, произнес, словно оправдываясь. — Трудно бороться с вредными привычками, тем более, если это привычка торопиться на тот свет. Вы уж храните его, капитан.

Антано с трудом удержался от кивка головой. Он никогда не верил в ангелов и прочие высшие силы, несмотря на болтающийся на груди крест — последний подарок матери. Вера в подобные вещи не появилась ни после победы над Жнецами, ни после того, как через заработавшие ретрансляторы, все еще неспособные перемещать корабли, пробились первые сигналы с разбросанных по галактике судов и списки выживших. Он давно вычеркнул из своего лексикона такие слова, как «ангел», «духи», «чудо», «господь бог», «неисповедимые пути»... До того момента, пока не повстречался с турианцем по имени Гаррус Вакариан.

На его теле не было живого места, а в бою хотелось надеть на него поводок. Нет, он не нарушал приказов, да, он всегда выполнял поставленную задачу, но работать с ним было тяжело. «Я не задержусь здесь надолго». Антано часто вспоминал эти слова, и всякий раз перед высадкой он почти ждал неразумного риска с его стороны, ошибки или осознанного действия, поставившего бы под угрозу миссию или команду...

Но Гаррус ни разу не подвел его. Он держался товарищей, дрался за них, ставил свою жизнь даже против призрачного шанса смерти для любого из них, бросался под пули не думая... И выживал. Не важно, заедали ли ремни безопасности в подбитом летуне или подрывалась на мине его машина, попадал ли он в «дружеские» объятия кроганов или врывался в толпу врагов с одним ножом. Каждый чертов раз, бросаясь в пекло, он выходил из него обратно. Избитый, подраный, едва волочащий ноги, но каждый раз живой. Казалось, ублюдка и впрямь хранило небо, причем хранило глубоко наплевав на его собственные желания.

Антано помотал головой, прокручивая в памяти детали последней миссии. Все пошло не так с самого начала: они едва не опоздали, враг узнал об их приближении, заложники оказались не там, где предполагалось, было трудно настолько, что пришлось рвать отряд натрое. И основная его часть под командованием Антано ушла вперед, оставив остальных встречать гостей, выигрывая им время. После сообщения о том, что враг появился в поле зрения, оставшиеся позади люди замолчали: не до того стало.

А после четырех неудачных попыток вызвать на связь кого-нибудь из них, мысль о том, что отвечать уже просто некому, прочно поселилась в голове, свив себе там тугое гнездо. Антано командовал уже достаточно долго, чтобы привыкнуть к необходимости порой принимать трудные решения, но принимать их как должное все же не получалось. Сосредоточившись на выполнении задачи, Антано уже на подходе к месту эвакуации столкнулся с противником, прорвавшим одну из прикрывающих отряд групп. Не сказать, что он особо сильно потрепал им нервы, но приятного в этом было мало...

Со стороны группы Гарруса не пришел никто.

Когда все было кончено, они вернулись за теми, кого оставили, и нашли восемь из девяти тел. И тогда Антано принял решение, которое принимал всегда, если дело оборачивалось подобным образом: ждать.

Он знал, что Вакариан считал себя щитом их отряда, обязанным стоять насмерть, знал также, что отряд за глаза называл турианца своим талисманом, и от мысли, что живой иллюстрации к выражению «родился в рубашке» сегодня не повезет, делалось не по себе. Они прождали у разрушенной базы почти сорок минут, прежде чем ожил передатчик, и Рикардо, оглядывающий местность сквозь прицел снайперской винтовки, коротко бросил «вижу движение».

Когда Вакариан появился в поле зрения, Антано почти увидел хрупкую фигурку, упрямо тащившую его к точке эвакуации.

В пору и впрямь было поверить в ангелов.